Памятник Дюку де Ришелье

I-II / III-IV / V-VI / VII-VIII

IX

В марте 1795 года Ришелье вернулся в Петербург. Но теперь его там встретили совершенно иначе, нежели три года тому назад. Императрица больше герцога в Эрмитаж не приглашала. Платон Зубов принял его чрезвычайно грубо – не ответил на поклон, не подал руки. В письме к Разумовскому от 11-12 мая 1795 года Ришелье говорит: “По словам Эстергази, способ обращения со мной должен показать французам, что им надеяться не на что; желаю отбить охоту (degouter) у тех французов, которые уже в России или которые хотели бы сюда приехать”.

Коварной тактики тут, вероятно, не было, но эмигранты несколько надоели и в Петербурге. В германских странах наскучили их просьбы о поддержке. Одно дело – принц Конде, принимающий у себя в Шантильи, до революции, европейских монархов: другое дело – принц Конде, просящий в Вене о субсидии. Монморанси, учитель французского языка в Лондоне, – не то, что Монморанси в Версале – первый барон христианской эпохи (хоть первым бароном он остался и вне Версаля). Европа не переносит “социального деградированья” в затяжном виде. В России было, возможно, и не совсем так. С.Р.Воронцов однажды сказал самому графу д’Артуа, брату Людовика XVI: “Человек, в жилах которого течет кровь Генриха IV, не должен попрошайничать, – надо с оружием в руках бороться за свои права!..” Но эта выходка была, по-видимому, исключением. В действительности, в России прошла мода на эмигрантов. Со всем тем, жаловаться многим из них никак не приходилось. Некоторые получили в подарок имения. Полиньяки, Шуазели, Эстергази стали помещиками Киевской, Волынской губерний. Брой, Ланжерон, Ламбер, Отишан, Кенсонна были зачислены в русскую армию. Герцог Ришелье получил кирасирский полк.

О недолгом царствовании Павла Петровича распространяться не приходится. Именно в эту пору войска принца Конде пришли в Россию. На их долю выпало много бед, но такова же была в то царствование судьба коренных русских людей. Ришелье для начала получил генеральский чин, затем был отставлен от службы, снова принят, снова отставлен, “он исчерпал на себе все виды немилости”, – кратко сообщает Ланжерон. “Je n’ai pas d’autre desir quo d’etre уволен le plus tot possible”,* – писал Разумовскому сам Ришелье. Желание его через некоторое время исполнилось. Как-то в окрестностях Петербурга произошел пожар; Ришелье со своими кирасирами “самовольно” отправился тушить – и получил чистую отставку.

Он остался без гроша, жил на полтора франка в день. Тем не менее, мысль о возвращении на родину не приходила ему в голову. Собственно, вернуться во Францию уже было можно: революция кончилась, страной правил генерал Бонапарт.

Отношение эмигрантов-роялистов к Наполеону – страница истории замечательная. Некоторые из них прекрасно понимали, что он положил конец революции – и сделал это гораздо умнее и искуснее, чем предполагали и тщетно старались сделать они. “Презираю людей, которые пытаются отрицать душевную силу и военный гений этого необыкновенного человека, – писал в 1808 году легитимист из легитимистов граф де Дама. – Ах, отчего он не Бурбон! С каким восторгом я посвятил бы свою жизнь службе в армии под его руководством. Быть врагом своих соотечественников – самая худшая участь, которая может постигнуть француза. Но я не могу служить человеку, не принадлежащему к роду моих повелителей, хоть он и в тысячу раз талантливее, чем люди, бывшие моими повелителями”…

Ришелье таких мыслей не высказывал. Может быть, и он думал так же. Скорее, по самой природе своей он был не способен к крутой перемене в делах и взглядах – не был настоящим политическим деятелем. В свой лагерь потерял веру, но в другой переходить не желал. Конечно, при некоторой настойчивости, он мог вернуться на французскую службу. Бонапарт в синюю кровь не верил нимало, но по политическим причинам старался приблизить к себе родовую знать. Официально (до общей амнистии 6 флореаля Х года) все оставалось по-старому, чуть только не как при Робеспьере: французские эмигранты, “поднявшие руку на родину”, считались страшными преступниками и злодеями. В действительности, почти каждый, кто хотел, мог без особых трудностей приехать во Францию. Наполеон (сам чуть не ставший эмигрантом) отлично знал, что ему служат на ответственных должностях не такие преступники и злодеи (чего стоил один Фуше!). Относился он к военным талантам офицеров армии Конде с некоторой иронией, но враждебных чувств к эмиграции у него не было.

Ришелье счел все же возможным ненадолго съездить в Париж: надо было добиться возвращения остатков имущества. По сенатус-консульту 6 флореаля эмигрантам возвращалось то имущество их, которое после конфискации не было продано государством частным лицам. Но обставлено это было неприятными формальными условиями (признание нового строя и т.д.). Ришелье идти на них не хотел, и, по-видимому, в Париже эта история приняла характер довольно курьезный. Сам Ришелье к Наполеону не являлся, но его жена сделала визит Жозефине. По доброте своей, Жозефина неизменно хлопотала перед мужем за всех эмигрантов. Вдобавок, как у большинства незнатных дворян, аристократизм у нее был слабостью; вероятно, ей было лестно, что к ней обращается за протекцией герцогиня Ришелье, дочь герцога Рошешуара.

Со своей стороны, Ришелье пошел на уступки – написал письмо Талейрану, тоже довольно курьезное по форме. Оба они принадлежали к одному кругу старой знати, оба выросли при Версальском дворе, но теперь один был “государственный преступник”, а другой – “революционный министр”. Наполеон еще на престол не вступил, формулы и этикет революции пока оставались в силе. Ришелье, очевидно, не желал им следовать; Талейран никак не мог без них обойтись. Сам собой наметился компромисс. Ришелье начинает письмо с обращения “гражданин министр”, но несколько дальше вскользь вставляет “Ваше Превосходительство”. Закончить он не может ни каким-либо из тех цветистых приветствий, которыми оба они пользовались в дни своей версальской молодости (и которые снова вошли в обращение несколько позднее), ни общепринятым революционным приветом: полагалось писать: “Salut et fraternite”** (эту формулу изобрел в 1793 году Оги). Ришелье – вероятно, после долгих колебаний и размышлений – написал: “Salut et respect”***. Быть может, братство в отношениях с людьми больше было свойственно ему, чем очень многим революционерам. Но написать это слово было невозможно.

При поддержке Талейрана и русского поверенного в делах Колычова, он своего добился. Однако о поступлении на французскую службу не было и речи, – “отчего он не Бурбон?”. В судьбе Ришелье, как в судьбе России, произошла ещё до того счастливая перемена. На престол вступил император Александр I. В январе 1803 года императорским приказом “дюк Эммануил Осипович де Ришелье” был назначен градоначальником Одессы.

____________
* У меня нет иного желания, кроме как быть уволенным как можно быстрее (фр.).
** “Привет и братство” (фр.).
*** “Привет и уважение” (фр.).

X

Летом 1789 года Потемкин предписал вице-адмиралу де Рибасу изучить берега Черного моря к востоку и к западу от Очакова. Одна из высланных Рибасом небольших экспедиций, под командой капитана Аркудинского, набрела на маленькую крепость Хаджи-Бей, имевшую с давних пор репутацию разбойничьего гнезда. Вокруг крепости была пустыня, но не очень далеко оттуда проходила дорога, по которой шли “караваны” из Польши и России в Турцию. Теперь это звучит забавно – тогда об этих местах говорили как о прериях, населенных команчами или сиуксами. Де Рибас обратил внимание на полосу берега у Хаджи-Бея: вот где бы устроить порт! Зная любовь Потемкина к новым городам, да еще портовым, он решил захватить крепость. Она и была взята 14 сентября, причем убито было в русском отряде пять человек.

Население и размеры крепости были невелики: вокруг укрепления было разбросано несколько десятков хижин, населенных татарами, евреями, греками и албанцами. Паслись табуны диких лошадей. Тем не менее, решено было наименовать Хаджи-Бей городом. Оттого ли, что крепость была одним из последних завоеваний Потемкина, или по другой причине, императрица Екатерина отнеслась к ней с особой заботливостью. Однажды на придворном балу какой-то петербургский академик выразил мнение, что Хаджи-Бей – неподходящее название для русского города; в древности же был вблизи этого места эллинский городок Одессос, или Одиссос, или Ордиссос. Императрице это понравилось – так и надо назвать: Одесс. Галантный академик, человек придворный, возразил: тогда не Одесс, а Одесса, ибо присоединен город к России не при императоре, а при императрице. Одессой Хаджи-Бей и назвали. Так, по крайней мере, объясняет название города наиболее правдоподобный рассказ.

Ришелье был назначен градоначальником – по более старой, возродившейся при большевиках терминологии – “гражданским комиссаром”. Градоначальник был, города не было. Население к 1803 году несколько увеличилось, но почему-то в Хаджи-Бей съезжались из всех стран подонки общества. “Это республика жуликов”, – писал Рейи, посетивший Южную Россию в 1803 году. “Помойная яма Европы”, – вспоминает граф Ланжерон. Такой застал Одессу Ришелье. Градоначальником, потом военным губернатором всей Новороссии он пробыл одиннадцать лет. Когда он покинул Россию, Одесса была прекрасным благоустроенным европейским городом, с гаванью, торговый оборот которой доходил до 30 миллионов рублей в год – сумма по тем временам огромная.

Кузнецк, Магнитогорск – какую рекламу на весь мир сумели устроить себе большевики из этих новых городов! “На поле из ничего создали город”, “за 15 лет выстроили больше, чем было выстроено в России до советской революции за полтора века”, – мы это читаем не только в “Правде”, и верит этому искренно не только леди Астор: должно быть, верит и вся советская молодежь. Разумеется, тратятся на эти Магнитогорски миллиарды. Одесса же была выстроена буквально на гроши. Правда, покупная способность денег была в ту пору не нынешняя. В одном старом сборнике мне попались воспоминания некоего Бориневича; он жил в Одессе более столетия тому назад и за комнату и стол в семье чиновника платил в месяц два рубля серебром! Но и с этой поправкой удивляешься, какие ничтожные средства отпускались Ришелье: 17 тысяч рублей, 32 тысячи рублей, 120 тысяч рублей и т.д.

Перечисляю только главное из того, что было сделано при нем в Одессе: проложено множество улиц, в 50 футов шириной каждая, разбиты сады, выстроены собор, старообрядческая часовня, католическая церковь, синагога, две больницы, театр, казармы, рынок, водоем, благородный воспитательный институт (впоследствии Ришельевский лицей), коммерческая гимназия, шесть низших учебных заведений, “редут с кофейным заведеньем” и “променная контора”. Добавлю, что если Петербург выстроен “на костях”, то об Одессе этого сказать никак нельзя. Там и крепостных не было, как не было помещиков. Ришелье пользовался вольнонаемным трудом. Некоторые из его построек существуют и по сей день. Строил лучшие здания (или, быть может, лишь присылал для них рисунки) знаменитый архитектор Томон.

Особенно изумляться всему этого не приходится. Так же строились города Сев. Америки, так же и теперь созданы истинные чудеса в Голландии. Но в рекламе их никто особенно не заинтересован. И столь велика в мире власть невежества, глупости и денег, что предметом искреннего или построчного восторга стал, в качестве “невероятного достижения”, Беломорский канал – т.е. массовое убийство людей, произведенное самым бесстыдным полицейским учреждением истории.

Жил Ришелье чрезвычайно скромно, в небольшом доме, на улице, названной его именем. Работал он целый день, ездил по постройкам, принимал подчиненных и просителей, посещал присутственные места, экзаменовал воспитанников своих, учебных заведений, объезжал край, бывал на археологических раскопках. Популярность его в Новороссии была совершенно исключительная; об этом есть свидетельства, исходящие отнюдь не из официальных источников. Он охотно посещал маленькие вечера в частных домах и в “редуте”, принимал участие в домашних чтениях-концертах. Программа одного из таких вечеров до нас дошла с именами всех участников. По-видимому, в большинстве это были купцы разных национальностей Одессы, едва ли люди очень культурные, и обстановка, должно быть, мало напоминала Версаль. Но бывший первый камергер Людовика XVI о Версале и думать забыл. Он всей душой ушел в свой город. Из писем его видно, что он по-настоящему влюбился в Одессу. Военная служба не принесла Ришелье ничего, кроме горя и разочарований. В первый раз в жизни он теперь занимался мирным культурным делом, которое дало ему полное душевное удовлетворение. Я не хочу сказать, что генерал-губернаторы рождаются, и что Ришелье родился генерал-губернатором. Но этот человек, сочетавший ум с кротостью, энергию с верой в труд, всю жизнь только об одном и мечтал – создавать. Не удалось ему ничего сделать для Франции, почти ничего – для французской эмиграции. Он теперь работал для чужого народа: вместо Версаля и Кобленца оказалась Одесса.

Марк Алданов. “Знциклопедия об Одессе”

XI-XII

Добавить комментарий