I-II / III-IV
V
Потемкин принял французских офицеров очень любезно. Он любил иностранцев и всю жизнь был ими окружен. О некоторых из его приближенных и не скажешь, кто они, собственно, были по национальности: родились в одной стране, служили в другой, перешли на службу в третью. Граф де Дама в ставке русского главнокомандующего трижды в неделю носил русский военный мундир, а в остальные дни – французский. Позднее он стал главнокомандующим армии неаполитанского короля, потом просился на службу к Габсбургам, а по восстановлении Бурбонов на престол поступил на французскую службу снова. Вернулся на круги своя ветер, двадцать пять лет носивший его по миру. Этому ветру мы обязаны двумя томами интереснейших мемуаров.
Я не знаю в точности, где именно познакомился Ришелье с Суворовым. Но граф де Дама, познакомившийся с ним несколько раньше, под Кинбурном, оставил об их первой встрече весьма забавный рассказ.
– Я устроился у себя на канонерке, – рассказывает Дама, – и начал писать письмо моей сестре (графине де Симиан). Вдруг ко мне запросто зашел человек в одной рубашке и спросил меня, кто я такой. Я назвал свою фамилию и добавил, что привез генералу Суворову письмо от принца Нассауского. “Очень рад познакомиться с вами, – ответил человек в рубашке, – Суворов – это я, как видите, он человек простой”. Дама остолбенел от изумления. Генерал осведомился, кому именно он пишет, и узнав, что сестре во Францию, немедленно изъявил желание тоже написать ей, хоть, естественно, отроду о ней не слыхал. Действительно, он тут же написал письмо на четырех страницах; графиня де Симиан так ничего в этом письме и не поняла. Затем Суворов попросил графа Дама пожаловать к нему на обед завтра, ровно в шесть часов. В означенное время Дама явился, но, к все росшему его изумлению, ему в ставке объяснили, что он ошибся: Суворов обедает в шесть часов утра. “Не скрываю, – пишет граф, – сопоставив этот визит и это приглашение, я пришел к мысли, что имею дело с сумасшедшим”. Все же на следующий день Дама явился в ставку утром, в шесть часов. “Генерал бросился мне на шею с ужимками, вызвавшими у меня беспокойство, угостил меня рюмкой какой-то жидкости – она обожгла мне рот и желудок, – сам тоже выпил рюмку с гримасой, от которой случился бы выкидыш у маркитантки, и повел меня к столу…” После потемкинских пиров суворовский обед поверг графа в полное уныние – так он был скуден и отвратителен на вкус. После обеда Суворов очень долго молился. Граф Дама меланхолически добавляет, что и сам он обычно молится по окончании трапезы, “но на этот раз я не поблагодарил Господа Бога: Он справедлив и сам знает, что за такой обед я Ему ничего не должен, – встав из-за стола, я был голоднее, чем перед обедом”.
Сходные впечатления были у Ришелье. “Суворов обедает утром, – пишет он, – ужинает днем, спит вечером, часть ночи поет, а на заре гуляет почти голый или катается в траве, что, по его мнению, очень полезно для его здоровья…”
Не надо, однако, думать, что французские офицеры не оценили Суворова. “Это был один из самых необыкновенных людей века, – говорит Ланжерон, – великий полководец и великий политик”. С большим уважением отзывается о русском генерале и герцог Ришелье.
В ставке Потемкина, принимая участие в его пирах, французы пробыли всего три дня. 14 ноября им, согласно их просьбе, было разрешено отправиться на театр военных событий.
VI
На левом берегу Килийского рукава Дуная, между озерами Ялнух и Катлабух, стояла крепость Измаил. Она была обнесена четырехсаженным земляным валом, вокруг него шел глубокий ров. На валу стояло до трехсот орудий. Гарнизон насчитывал 35 тысяч бойцов; из них значительную часть составляли янычары. Защищал крепость паша, имя которого мемуаристы и историки называют по-разному: Андозл, Ахмет, Мехмед. Во всяком случае, это был сераскир, т. е. командующий армией. В Турции паши различались по числу конских хвостов (бунчуков), выносившихся перед ними на парадах. Этот сераскир был трехбунчужный, т. е. высший по рангу, паша и вдобавок – человек очень храбрый. Ответ его на предложение сдаться историки тоже передают различно – как ответ генерала Камбронна при Ватерлоо, имеющий, как известно, и величественный, и не величественный варианты. По одной из традиций, сераскир сказал: “Скорее Дунай потечет вспять и небо рушится на землю, чем Измаил сдастся неприятелю”.
Осаждал крепость еще в 1789 году князь Репнин, пытался взять ее штурмом Рибас. Из этого ничего не вышло. Последним главнокомандующим был Гудович. Между генералами возникли нелады, образовался “сейм”, как говорит пренебрежительно Потемкин. Военный совет постановил отказаться от осады. Но еще до получения известия об этом Потемкин, преимущественно по политическим соображениям, принял другое решение. 25 ноября он написал Суворову: “Остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, Ваше Сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду”.
Суворов действительно поспешил. 2 декабря он, в сопровождении одного казака, прибыл в армию. Через 9 дней начался штурм, закончившийся падением крепости, в благодарственном рескрипте Потемкину было сказано: “Измаильская эскалада города и крепости почитается за дело, едва ли еще где в истории находящееся”. Почти то же самое говорят французские участники дела: “Самый замечательный штурм, который, по-моему, когда-либо происходил. Я рад и счастлив, что участвовал в нем, но был бы весьма расстроен, если бы пришлось опять увидеть это зрелище”, – пишет Дама. “За много веков не было столь необыкновенного военного события”, – говорит граф Ланжерон. Оба, по-видимому, беспристрастны, так же, как Ришелье. Все трое в самом ужасном виде изображают резню, последовавшую за взятием города.
Дворец С.Р. Воронцова в Одессе.Разумеется, в настоящей статье не может быть описан штурм Измаила.
В трудах историков и мемуаристов есть немало подробных его описаний. Существует также художественная картина – в седьмой и восьмой песнях байроновского “Дон Жуана”. Байрон несколько путался в русских именах: “Они кончаются на “ишкин”, “ускин”, “ифкчи”, “уски”. Я приведу из них одно лишь: “Рузамуски”. Приводит он, впрочем, кроме Разумовского, и несколько других имен – в большинстве столь же точно: Шерематов, Мускин-Пускин и т. д. (Суворов у него рифмуется с lover of, из чего надо заключить, что Байрон произносил “Северов” с ударением на первом слоге.) Единственным источником послужил для знаменитого поэта труд Кастельно, тоже далеко не безукоризненный в смысле точности. Именно благодаря этому я и напоминаю здесь о “Дон Жуане”: Кастельно рассказал в своей книге происшествие, случившееся при штурме с герцогом Ришелье. Байрон это происшествие использовал, приписал своему герою Дон Жуану, развил, изменил и построил на нем дальнейшее развитие поэмы.
Происшествие это заключалось в следующем. Штурм начался ночью, в темноте, задолго до рассвета. Незабываема картина боя, которую дает в своих воспоминаниях Ришелье (так правдиво, кажется, до Стендаля никто войны не описывал): совершенная тьма, крики “ура!” и “Алла!”, адский огонь, отсвечивающийся в водах Дуная, непрестанный бешеный лай, вой, визг собак, которых в Измаиле, как во всех турецких городах, было великое множество… Ришелье был причислен к отряду генерала Маркова, но случайно потерял в этом аду свою часть, присоединился к другой и с ней ворвался в главный, последний бастион гибнущей крепости. Там укрылись все женщины Измаила. Защищал этот бастион сам сераскир. Старый паша, стоя под зеленым балдахином, совершенно спокойно встретил ворвавшихся врагов. Вбежавший одним из первых англичанин, офицер русской службы, предложил ему сдаться. Не говоря худого слова, сераскир выстрелил в него из пистолета, убил его и в ту же секунду был поднят на штыки. Выбежав из бастиона, Ришелье увидел, как два солдата схватили маленькую турчанку. Он бросился на них и осыпал их бранью. Не знаю, поняли ли солдаты французскую брань герцога, или к тому времени он успел заучить кое-какие русские выражения, – турчанка была ему тотчас отдана. Долго он ее оберегал в часы этой нескончаемой ночи и затем, к своему великому горю, потерял ее!
За штурм Измаила Ришелье получил Георгиевский крест и, по словам Гримма, был на седьмом небе. Но, по-видимому, ночь эта надолго отбила у него охоту к войне. “Надеюсь, я никогда больше не увижу столь ужасного зрелища”, – пишет он. Ришелье не был рожден для военной карьеры. Недели через три после падения крепости он вернулся в бендерскую ставку. Потемкин встретил его чрезвычайно любезно и предложил взять с собой в Петербург. Императрице уже было известно, что в ее армии служит человек, принадлежащий к столь знаменитой французской семье (в одном из своих писем к Гримму она упоминает о Ришелье, добавляя, что, по общему отзыву, он замечательный юноша). Ришелье отклонил это предложение и попросил у Потемкина разрешения вернуться в Париж: получил известие о тяжкой болезни своего отца.